13 августа 2023 18:14:38

5445

Почему ещё не вписавшееся в существующие представления о ценном может оказаться в будущем тем, что обогащает человечество и расширяет смысловой спектр, в котором мы осознаем себя, «Московским ведомостям» рассказала кандидат философских наук Елена Валериевна Янушевская

Вопрос о том, в каких границах может осуществляться свобода творчества и как взаимодействуют общество и творец, возник не вчера и даже не в период распространения либеральных идей в Европе. Первым идеологом тоталитарной роли государства в том числе в культурном процессе был философ Платон, обосновавший в своем сочинении «Государство» необходимость изгонять поэтов, изображающих не то, что должно, не идеальные вещи, и тем самым способных пагубно повлиять на общество. Подход Платона, к счастью, в жизнь не воплотился, а фигура поэта, шире — творца, в культурном сознании переживала как взлеты, так и падения. В эпоху Ренессанса она возвышалась, так как выражала божественное предназначение человека; романтики придавали ей значение медиума между небесным и земным; культура постмодерна породила представление о несводимости автора к его по-человечески ограниченной личности; экзистенциалисты высветили принципиальную связь творчества и духовной свободы. Смысл её заключается в представлении о независимости творческого акта от любых внешних репрессий («я мыслю — и это само по себе подтверждает мое право мыслить и делиться своими мыслями»), и потому разговор о том, как художник порождает культурно ценное, на мой взгляд, должен быть выведен из русла злободневных полемик на предмет политических несвобод того или иного локального или мирового масштаба. Отклонение разговора в область политики по сути подразумевает постановку вопроса, почему в конкретном обществе социальные преимущества и финансовый успех принадлежат производителям определенных информационных продуктов. Но это совершенно самостоятельный вопрос, требующий отдельного нарратива, а мы будем говорить о другом. О том, насколько порочной вещью является, как и всякий страх, страх преступления мысли, в одном из своих проявлений ведущий к самоцензуре. Иными словами, этот предмет можно сформулировать так. В чем заключается идейная правота экзистенциализма — почему внутренняя свобода для художника первична и насколько она достижима в принципе.

Представим в общих чертах, чем является творческое действие, потенциально способное породить культурную ценность.

Самое существенным в нем, очевидно, является то, что, отражая ставший доступным ему новый опыт, художник создаёт возможность узнавания и тем самым амортизации ещё культурно не освоенных эмоций, по той или иной причине становящихся проблемой — подавляемых или отрицаемых. В этом искусство, не сводимое исключительно к формальным поискам, смыкается с практиками психологической терапии — заключает в себе не только познавательный смысл, но и исцеляющий ресурс. Таким образом в итоге усилий конкретного автора складывается следующая культурная ситуация. Один осмеливается на искреннее честное высказывание — поколения людей входят в контакт с прогрессивным произведением, переживают катарсис, нравственное очищение. Переживать его нам позволяет серьезное искусство, мужественно касающееся самых болезненных, а подчас неразрешимых проблем человеческой жизни, независимо от того, в каких понятиях их осваивает конкретная эпоха — в понятиях «греха», «комплекса», ошибки познания, нарушения традиций. Чтобы создавать произведения, обновляющие взгляд на мир, автор должен быть эмоционально вовлеченным в отражаемый им опыт и в этом смысле мужественно беспощадным к себе. К примеру, написанные в 19-м веке в разрез с общественными предрассудками «Песни Мальдорора» описывают переживания гермафродита. Смешанная с гневом, искренность отчаяния в них обжигает. Доказательств, что автор текста был гермафродито, правда, не существует.

Органически вырастающий из жизненной ситуации автора (не обязательно автобиографической) поиск выражения конкретного опыта сам по себе представляет аргумент pro — как акт познания несмотря на то, что риск проникновения в сферу антиценностей для творца всегда неизбежен. В литературе эта проблема отрефлексирована в 60-е годы прошлого века Жоржем Батаем в его цикле эссе, изданных под общем, несколько эпатирующем, названием «Литература и зло».

Дать строго рациональное объяснение тому, что толкает личность к рискованному самовыражению — перед лицом общественного порицания, цензурирования, а то и уголовного преследования — невозможно. Размышляя о тайне творчества, русский философ Николай Бердяев писал о тайне личности, о ее безосновности, укорененности в метафизическом. Сам Бердяев за свои идеи в области религиозной философии был отлучен от церкви. 

«И что ему Гекуба, чтоб о ней рыдать?» Действительно, что толкает личность прокричать миру о своей правде, высказать ее другим и объединиться с ними в акте понимания, которое становится и актом самоутверждения, и видом обезболивания — когда отрицаемое получает санкцию быть? Глубинным источником воли к высказыванию можно назвать стремление к самоисцелению, которое, если высказывание облекается в самую подходящую, в этом смысле совершенную, художественную форму, позволяет исцеляться всем, имеющим схожий трагический опыт. В отличие от психотерапии подобная связь между художником и другими людьми осуществляется через века. 

Было бы наивно думать, что «новые истины» всегда встречались их современниками, фигурально выражаясь, с оркестром и цветами. Это касается и познания (суд над Сократом), и религиозных идей (возникновение христианства), и науки — Галилей, к примеру, под страхом смерти был вынужден отречься от своих взглядов, а ученого-биолога, установившего, что человек носит в груди четырехкамерное сердце, растерзала толпа религиозных фанатиков. На первый взгляд, может показаться, что в плане толерантности к инакомыслию и новым, ещё не ставшим частью обыденного сознания идеям, человечество сделало значительный шаг вперед. Однако, по-видимому, мы не встречаем примеров жестоких расправ над творцами ошеломляющих идей лишь потому, что этому препятствует цивилизованный социум, правовые нормы цивилизованного мира, манипулятивные политические технологии. Сам же по себе человек, как и в доисторические времена, заражён геном сопротивления новизне. Лучшее — враг хорошего, говорят в повседневности. Для человека массы, существующего на уровне примитивных психологических реакций, характерно воспринимать новое как угрозу его привычной эгоистической картине мира.

Показательно в этом смысле обсуждение темы, которой посвящена данная публикация, в социальных сетях. Первое, что мне написали, в комментариях было примерно следующее: авторство без самоцензуры открывает «окна Овертона», а творчество без внутренних рамок — «напоминает половую распущенность».

Однако подобные оценки ошибочны. Проистекают они — первая из неразличения творческой и политической свободы; вторая — следствие характерного для многих самообольщения, что интеллектуальная свобода и внутренняя раскованность — исходная личная реальность. Последнее, можно сказать, одно из главных самообольщений современного человека. В повседневности «человек общественный» многомерно самоцензурирован. Это легко подтверждается простым фактом. Если попросить написать творческий текст непишущего человека, сложности самовыражения возникают уже на этапе «сесть и написать» и осознания «что я могу и что можно?» Совершенствование художественной формы требует состояния, действительно близкого самоограничению. Неотъемлемое от работы художника на ее рациональном этапе, это ментальное усилие действительно формирует личность. Но в современных личных и коллективных ситуациях выход в поле свободы имеет смысл преодоления. Мы живём в мире тотального управления сознанием людей. Обладание творческой свободой, скорее, опасная иллюзия, прийти к пониманию этого способен не каждый. Внутренние рамки приходится преодолевать всегда, если речь идёт об индивиде, способном к самосознанию. Именно поэтому, в силу непричастности к свободе, в массе своей все люди — опасные разносчики пошлости, а отнюдь не новых, катастрофических или спасительных, идей. Опыт массового человека ограничен переживанием решения повседневных задач, поэтому в творческой свободе и продуктивной раскованности он не нуждается. Обратите внимание, какое засилье пошлости представляют собой сегодня соцсети: пользователи бренчат в них, как погремушками, готовыми идеями, ценность которых для них заключается лишь в том, что они помогают слиться с ментально близкими. Художник или учёный, изобретатель, как и все мы, принадлежит в своей обыденной жизни к массе, но в его существование вклинивается и другое измерение социальной жизни, где присутствуют интеллектуальные и духовные риски. Новые идеи не рождаются в удобном стойле общепризнанных истин, поэтому неизбежно сопряжены с риском сделать ошибку, будь то эстетика, мораль или политика. Таков в своей основе творческий процесс, если понимать его как поиск, путь к наилучшему результату.

Кто-нибудь может спросить. Как же быть с ситуацией, когда в качестве произведений искусства и новых эстетических и нравственных норм нам предлагают бессмыслицу или откровенное безобразие, нечто, противное здравому смыслу? Так действительно случается, но с авторской свободой эти явления связаны косвенно.

Ошибка отрицания самоцензуры заключается в том, что политические акты смешивают с актами творческими. Можно высказываться о чем угодно в рамках художественного произведения — включение выраженных в нем идей в социальный процесс не происходит только потому, что они сформулированы. На это работают социальные институты при совершенно конкретном политическом воздействии. Ответственность за то, что унитаз стоит в музее, говоря коротко, лежит на экспертах и музейщиках, его туда поставивших, а не только на «художнике», отклонившемся от «эстетической истины».

Суть мышления — свобода, и какие бы негативные проявления она не принимала в настоящее время в ее политическом измерении, лучше либеральной идеи человечество не придумало. Сам акт обсуждения, объективных оценок возможен только внутри ситуации свободы. Свобода — основа эффективной коммуникации. Политические акты, направленные на рекламу и искусственное продвижение в обществе одних идей в ущерб другим, представляют собой не проявление свободы, а ее ущемление. В этом смысле творческая свобода и политическая власть всегда находятся в оппозиции. Так, истины Сократа объективны для тех, кто познает внутри политической ситуации, в которой опорой для познания признается не «откровение», не «воля богов», а логическая аргументация. В обществе, опиравшемся на мифологию, «изобретение» логической аргументации воспринималось как то, что сегодня называют «окном Овертона». Поэтому утверждать, что отсутствие самоцензуры запускает их открытие, — недальновидно и односторонне. И потому, что без ценностных рисков не рождается новое, и потому, что «окно Овертона» — не стихийное явление, а политическая технология, вариант мягкого политического насилия. Гениальные произведения нередко создавались вопреки политической цензуре, господствующей идеологии и религиозным ограничениям, вклиниваясь в сферу «запретного» и разрушая любовно охраняемые людьми заблуждения. 

Одним из проявлений свободы и светского гуманизма, если опираться на опыт европейской истории, является имманентное ей право на самовыражение эротической личности. При этом ничто не вызывает такого бессознательного сопротивления массами, как эротически наполненное искусство. К эротическому измерению жизни пошляк или вульгарно гипервосприичив, или, напротив, настроен враждебно. Там, где упоминается эротика, ему мерещится «разврат», а чувственность ассоциируется с чем-то «постыдным». В целом соответствующие умонастроения обнаруживают себя у людей с самым разным социальным и образовательным статусом, что подтверждает отсутствие прямой взаимосвязи между образованностью, социальным успехом и личной культурой.

Глубинная причина пугливого отстранения от эротических образов и нарративов коренится, по-видимому, не в пуританстве, не в ханжестве, не в религиозных ограничениях.

Когда смотрят на обнаженных, созданных в доиндустриальную эпоху, забывают, что это искусство не предназначалось для «массового зрителя». У конкретного шедевра всегда был совершенно конкретный заказчик и, если на полотне изображалась конкретная женщина в сексуализированном виде, то только потому, что, подразумевалось, картина должна была украшать супружескую спальню и не предназначалась для экспозиции в музее. Здесь мы переходим по сути к другому вопросу, на первый взгляд, уводящему в сторону от темы самоцензуры. Но нет. Вопрос об архаическом сопротивлении массового сознания эротической теме напрямую касается темы свободы. Почему свобода не нужна всемскому человеку? Ответ тот же, что и на вопрос о несущем на себе отпечаток грубости нравов неприятии изображения наготы как перехода через негласно охраняемую границу. Причина негласного табуирования, обосновываемого религиозными предрассудками или заботой о «нравственности», кроется в моральной примитивности, подразумевающей нечто иное, нежели скромность и целомудрие. Эротическая тема затрагивает сокровенные основы человеческого существования, вскрывающие, по сути, метафизическую, проблему непреодолимого исходного неравенства между людьми. Надо признать, либертины нас обманули. Равные социальные права вещь безусловно хорошая, но она мало что даёт в плане преодоления изначально неравных способностей к переживанию жизни на тех высотах, существование которых и открывает подлинное искусство. Для сознания уровня «рабочий и колхозница» статуя Венеры Милосской — «голая баба», а эротические сюжеты Родена, не говоря о чем-то более откровенном, что в литературе, что в визуальном искусстве, — «разврат». Все почему? Не потому, что некий условный цивилизованный варвар более целомудренен, чем скульптор, изобразивший страстные объятия. А потому, что даже представить не в состоянии, какой сложный сплав эстетических, специфически нравственных, метафизических переживаний может стоять за эротическим прикосновением одного человека к другому. И что вот это-то право на экзистенциальное совпадение с собственной «формой» (здесь в смысле «лучшей версии себя») во всех жизненных потребностях и есть суть гуманизма. 

Неправоту либертинов блистательно подтверждает тот факт, что носителей примитивного сознания в настоящий момент гораздо больше, чем этого можно было бы ожидать от цивилизованного мира. Созерцание «голой бабы» в образе Венеры Милосской жить и строить помогает контингенту численно очень небольшому в отношении к общему числу человеческого поголовья. Что показательно, пуританская мораль — производное от протестантской культуры, лежащей в основе бурного развития капитализма. Чтобы деньги заколачивать, жить-поживать — добро наживать, не отрывая носа от праха земного, чувственные порывы — лишнее. У русской поэтессы Серебряного века Марины Цветаевой в поэме «Крысолов» есть интересные сатирические фрагменты на эту тему примерно в таком духе: жлобство и эротическая скудость жизни идут рука об руку. Переходящий в степень гедонизма эротизм — явление, бесспорно, классовое, доступное только привилегированным общественным слоям и, как и поэзия, проистекающее от праздности. В этой связи нельзя не отдать должное односторонней и крайне ограниченной статье Льва Толстого «Что такое искусство?». Кое-что он, безусловно, подметил в ней верно. Свобода от заботы, а прежде — эстетическое воспитание и элитарное образование, создаёт благоприятные условия для формирования утонченной чувственности. Но вот большой вопрос. А всем ли это качество, не в смысле базовой способности к познанию, а в смысле особенной одаренности, присуще в равной мере? Мы соглашаемся с тем, что люди рождаются с неравными способностями к математике. Художником наслаждения соответственно также способен стать не всякий живой организм в облике человека. Признавать этот факт, конечно, неприятно, но этически правильно. Моральная норма честности требует от нас этого, способность признавать превосходство другого — возвышает; смиренное осознание своего места в жизни и есть выражение чувства собственного достоинства. Однако, не обольщаясь антропологически, — это именно та, самая сложная и самая важная нравственная задача, которую не в состоянии решить посредственный, равно — эгоистический, человек, особенно когда дело касается чужого экзистенциального благополучия.

Не будет отклонением от разговора о вреде самоцензуры, финальное замечание, что способность писать честно, искренне, из себя, на все волнующие темы — проявление не только благополучия творческого, но и благополучия экзистенциального — как целительный опыт совпадения с «собой подлинным». Художник, оппозиционер пошлости, действует аутентично. А вот автор, вопреки внутреннему зову, думающий о том, что дозволено, что нет, рискует оставить за пределами осмысления нечто новое, уникальное и возможно социально ценное — помогающее не всем, постепенно, избирательно, но всё-таки помогающее становиться сложнее и в этом смысле лучше.